Газета "РЫБАК РЫБАКА" №28,   

Помнится, собрал холодный вечер нас, рыболовов и охотников, у одного костра. Кто грелся чаем, кто водкой да разведенным спиртом, а двое добротно и дорого экипированных охотников в кепках-афганках баловались коньяком. Жаром исходил общий костер из крученых смолистых пеньков, не подпуская к себе ближе, чем метра на три. Было по осеннему пронзительно свежо, и сквозь пушистые лапы сосен высокомерно глядела сказочно большая луна, отражавшаяся в тихой воде вместе с россыпью неисчислимых звезд, видимых вот так, скопом, только в эти прозрачные осенние ночи.

Один пожилой рыбачок-охотник, представившийся Алексеем Егоровичем, что-то негромко рассказывал молодому товарищу. В подвыпившей компании трудно бывает такому повествователю. Здесь все больше на нерве и голосе держится, иначе не услышат, не поймут. Толкают в плечо для убедительности, говорят с матерком да с присказками, хвалятся оружием, а то для наглядности и саданут дуплетом по ближайшему дереву. Потом и до бутылок дело доходит по мере их опорожнения.

Вот и сейчас разговор делался все бестолковее, но как-то незаметно тихий говорок Егорыча стал главным в этом общем гомоне и вскоре всецело завладел вниманием собравшихся вокруг костра. Но Егорыч только к товарищу своему обращался, будто и не замечал, хитрец, наступившей тишины.

- Ловили мы в свое время рыбу, было, - рассказывал Егорыч. - Вот, сейчас надергает кто-нибудь десяток плотвичек с палец и рад радешенек. По нынешним временам - и на уху хватит, и кошке останется. Душно рекам сейчас, муторно от грязи. Да... А мы раньше и не знали, что такое удочкой ловить. Сети ставили, подпуска, а рыба не переводилась. Помнишь, показывал я тебе круговерть, что за Сосновым яром? Так вот, раньше там омут был мельничный. А где мельница - там и вся водная живность, сам знаешь. На подходе к омуту и ставили снасти. В самой-то глубине слишком коряжисто было. А к омуту тому глубокая Ипатьевская старица примыкала, а почему Ипатьевская - дальше рассказ. Многие мужики на нее зарились. Рыба там как в садке кишела, но не то чтобы сети ставить - проплывать боялись в тех местах. Васька Ипатьев как-то рискнул, да едва жив остался. Ох и понарассказывал! Плывет, мол, ночью. Луна блещет, а водоросли, что волосы утопленников за весло обвиваются. Жутко, а ему смешно. Мужик-то большой, да и в драках деревенских нос не прятал... "И вот, - говорит, - выплываю на мелководье, а ботник подо мной ка-а-к вымахнет! Я с него в воду! А там меня кто-то хап! И потащил... Все, думаю, концы, какая-то потусторонняя тварь из бабьих сказок... Видимо, в свое логово волочит. Еле вырвался!" А Ваське-то мужики в ответ, что брешешь, мол, пьяный был, наверное. Васька клянется и чуть не плачет. Ну ладно, посмеялись мужики и разошлись. А шалости на старице, между тем, не прекратились. Дружок мой, Лешка Шмелев, также опрокинулся. Говорил, едва на берег не выкинула его нечисть подводная. Потом и сосновские мужики про то же болтали. Вот так и перестали плавать по Ипатьевской старице.

А я-то по молодости самоуверенный был. Дай, думаю, нос утру мужикам здоровым. И вот однажды, чуть завечерело, сажусь в ботник, кидаю в него сетешку-трехстену да и айда на старицу. И ты знаешь - боязно. Все как Васька Ипатьев рассказывал. Страх почему-то так и подкатывал. Тишина кругом до звона. Росные травы задевают с берега, словно руками ощупывают, а луна мигает глазами, смеется жутко. Под лодкой - шорохи. Кажется, что кто-то ухватить хочет, да подняться не может выше борта. Да... Вам бы только поскалиться, а мне... Что? Больно литературно рассказываю? Было и не литературно, даже нецензурно. Особенно когда под днище врезало! Не знаю, как и в воде оказался на каком-то бревне. А бревно как ударит хвостом, да как рванет! И-эх! Словно на жеребце, понесся я верхом на этом черте!

Потом только, когда на прибрежном песке оказался, дошло до меня, что сома оседлал. При мне он еще раза два вымахивал, тоже не мог успокоиться: обидно, мол, надо было посильнее вдарить. Охотничал, видать, хозяин на мелководье или отдыхал при луне, а я ботником наехал. Он и осерчал.

Что, не верится? Небылица? Почитайте литературу-то, грамотные. Сомы в былые времена и на медведей наскакивали, когда те на отмели рыбу ловили. Это сейчас в бочагах и лягушки не встретишь. Вот вам и небылица...

Одобрительные смех и хлопки были Егорычу наградой, а он все так же тихо и неторопливо продолжал, словно и не слышал досадной помехи, но товарищу все же подмигнул хитро.

- Был у меня, послушай-ка, пес-гончак. Бушуем звали. Умнейший выжлец. С ним я и зайчатину и лисиц добывал. Иной человек не додумается до того, что Бушуйка однажды выкинул. Провинился тогда он сильно: раненного зайца сгонял и съел под кустом до косточек, пока я дошел на лыжах. Голодную собаку можно и понять, но я сильно озлился. Жизнь тогда трудная была. "Пшел, - кричу, - балбес! Домой лучше и не приходи - враз шкуру спущу!" И ногами сам топаю. Бушуй понял, что дело плохо. Три дня его не было. Ну, думаю, волки съели дружка. Тяжко мне на душе, а что делать?

И вот, на четвертый день собрался я за окунями на озеро. Бывали мы с тобой на нем - Подковой зовется. Утро звонкое, солнышко, морозец кусает. А следов-то кругом заячьих да лисьих! Вроде бы радоваться надо, а я все думаю: "Бушуйку бы сюда, вот погонял бы славно!"

На озере пробил я лунку у камыша, сел, блесенку-самоделку опустил. Тук-тук по блесне! Есть! Окушки словно в очередь выстроились, да все крупные, красноперые! Им морозная погода тоже в радость. Так я разохотился, что и перекусить забыл.

К вечеру запуржило. Лыжню местами перемело, и пришлось мне свежую целину месить. Ходкие у меня лыжи, но чувствую - устал, испарина на спине. А тут еще вижу: в местах, где снег на лыжне повыдуло, след виднеется, вроде бы волчий. Хотя следопыт-то я тогда был не очень. Выходило, что зверь шел за мной на озеро. Может, и не один он, а у меня только пешня с собой. В общем, иду, выбиваюсь из сил, но ходу прибавил. И не смерти боюсь, а того, что будут рвать меня серые, как дичину, ну а потом сожрут и дальше - естественным порядком. Что? Смеетесь? А мне-то не смешно было, ребятки. И вот, иду я и чувствую - тяжелеют лыжи, как гири подвесили. Что такое? Глядь назад-то - Бушуйка! Словно заправский лыжник идет за мной - как я ногу, так и он лапу! И глазом косит хитро. Нет, вы поняли какое умное животное?! Он, видать, все эти дни к дому жался, подальше от волков, но на глаза не показывался - обиду помнил. И до озера меня выследил по крепкому-то насту. А обратно идти - снег не тот. Вот он и догадался пристроиться сзади. Простил я его на радостях, да и он меня, видать... Вот так, а вы, мол, собака - балбес! Как?! Я сказал? Ну, значит, ошибся, бывает...

- Да вы куда улеглись-то, дурные?! - спохватился вдруг Егорыч, прервав рассказ, и кинулся оттаскивать от костра модных охотников, доцедивших, видно, коньяк и улегшихся в самое пекло. Их офицерские бушлаты исходили уже не паром, а самым настоящим дымом, противно пахнувшим горелой тряпкой.

Под куполом ночного неба, среди простых мужиков, жженых солнцем и морозом, говорящих на грубоватом языке, этих солидных и, вероятно, при должностях людей охватило чувство доступности запретной свободы, и они не смогли удержаться в своей мере. Всю ночь эти двое, извиваясь как червяки, заползали в костер, стремясь согреть свои рыхлые, непривычные к холоду тела. И всю ночь, бросая злые слова, их кто-нибудь оттаскивал. Но к утру не углядели, уснули. И проснулись от дурного крика одного из горе-охотников, спалившего себе в углях брови и ресницы. Лицо его быстро заплывало сильным ожогом.

Вскоре за бугром зафырчал, прогреваясь, движок военного "уазика", и двое в "афганках" уехали, так и не сделав ни одного выстрела. Егорыч постоял, глядя как тает в утреннем воздухе сизый выхлоп двигателя, покачал молча головой и принялся не спеша пристраивать чайник на нагоревшие угли костра.