Газета "РЫБАК РЫБАКА" №29,   

Думал уж все: хватит, хватит в чисто рыбацкой газете давать непрофессиональные кулинарные советы. Может и есть где рыболовы-любители, которые , кто знает, и заинтересуются ими, но ведь не все же. Да видать не прав я оказался в своих суждениях, и благодатная нива рыбацких рецептов не одного меня щедро осыпает спелыми зернами все новых и новых кухонных откровений.

Пролистывал тут днями старые газеты разных лет изданий - стол рабочий перед праздниками чистил - и с удивлением обнаружил, насколько же много у нас мастеров по приготовлению ухи. Да и какие все они разные, категоричные. Без обиняков могут сказать, что картошка, к примеру, в ухе - уже суп, крупа какая - тоже суп. Может и рыба в ухе - суп? Ты сам-то, читатель, знаешь? Нет?

Тогда, сожалея, конечно, перерву нитку начатого монолога и попробую, по возможности, заставить тебя, читатель, поговорить что ли вместе или хотя бы покивать головой, читая эти лирические отступления от основной темы разговора, в знак согласия или, скажем, несогласия. Давай с тобой, мой хороший, встанем мысленно рядом да и начнем разматывать большой клубок нашей с тобой жизни, намотанный судьбой из ленточек дорог, дорожек, тропинок с углами и загибами, с разрывами всякими и без.

Видишь, как рванули мы вперед безоглядно, споро да скоро. Сначала осторожно, ровняя каждый сброшенный виток и потягивая нить, как бы убеждаясь все время - прочна ли связь? - а потом уже, едва поспевая сбрасывать с клубка виточки-петельки, где по одной, а где и по несколько сразу, понеслись по жизни. Оглянулись мы с тобой назад - матушка родная! А дорожка-то кривовата выходит. Давай потянем за ниточку, сделаем-ка поровнее. Глядишь, и получится, а вдруг, да и не оборвется покуда. И опять дальше пойдем, подержим, покамест остро помнится, вожжи дороги в натяг, чтобы ровно, без петель. Да ведь некогда, ведь по ровному же пока еще... И давай опять по петельке, по виточку, а потом снова прядями да пасмами.

И вдруг глядь! Да стоп! Да давай заново ровнять-тянуть. Да не тут-то... Тянется петля за петлей, вяжутся узлы сами собой, да какие все нераспутные, своей волей такой и не сообразить. Ну да ладно, подтянули, подровняли кое-как, будем, де, впредь, умнее. Благо, клубок-то еще большой. И не заметили мы с тобой сразу, как дорога в горку пошла. Ну да мы-то на рысях, да с разгону, да в запале. Успевай-поспевай-разматывай всяк свой клубок. А уж вот он и перевал, а и дыху уже нет, а в глазах-то круги. Встанем давай, отдохнем, пусть люди думают, что это от удали куражась, мы с тобой оглянулись назад, да и пытаемся выровнять, изрядно уже истончавшую бечевку-дорожку. И с горы прожитого мы с тобой вдруг ясно увидели, всяк свою, правда, деревеньку или поселок, откуда мы и потянули судьбу-дороженьку, привязав начало ее за околицу, тот ее ровный кусочек без кривизны, где еще пока старались.

Ты все еще не угомонился, все еще пробуешь тянуть-ровнять! Получается? Нет? То-то и оно, брат. Брось, не тяни, да полегче же ты - оборвется! И останешься ты беспривязным, свободным вроде, вольным, то есть. От околицы своей свободным. Понял от чего, наконец? Ясно тебе говорю? От улицы своей первой - свободный, по которой ты делал первые шаги и которая тебя ко времени вывела на большак, и с которого ты свернул своей волей, да и заблудился на всяких мелких степных или, скажем, лесных дорожках да тропинках. А потому и не дошел ты до погоста, где под серыми крестами лежат косточки отцов твоих и дедов твоих, и пращуров...и не поклонился им.

Да постой же ты, не тяни, не тужься. Нет такой силы, чтобы все распутать и выровнять, да и времени, по большому счету, тоже нет. Так-то, дружок, стой да поглядывай, покуда еще видно, да смахни слезу, прощаясь, если может еще душа пролиться ею, слезой-то, не заскорузла если. А как перевалим мы с тобой через высокое место, и пойдет дорога вниз под гору, то и не увидим более ничего. Кроме горы и неба... Так что стой, как миленький, не рыпайся, гляди назад, и я тут подле тебя.

Ах вот оно что: ничегошеньки ты внизу пока еще не видишь, и это место перевальное еще не твое вовсе, и тебе еще в гору переть да переть. А сам я чушь несу несусветную?

Э-эх, милый, так ведь и радуйся тогда. Значит есть, есть у тебя еще время, и не пришла к тебе пока еще пора, слава Богу, оглядываться и запоминать, запоминать, запоминать... Удачи тебе всякой и радости на пути. Гони! Аллюр!!! Только не минуешь и ты, глупый, своего перегиба, тогда хоть не пропусти его, не проскочи с рывка, оглянись, оглянись. Чтобы было с чем жить дальше.

А сейчас увидь, хотя бы моими глазами, большое село Майдан по высокому берегу степной речки, петляющей между белыми меловыми горами. И с крутого берега видишь ли на заливных луках всяких козлят-телят, да косяки гусей, да коней табунок. Видишь?

Видишь ли в ночи под дальней горой, у ее подножья, по ровному огоньки поезда, отсюда маленького такого, игрушечного. На Москву... Видишь? И я вижу, как меня пацана десяти, может двенадцатилетнего, везут молодые еще родители на лето в деревню, на родную еще тогда Украину. Вижу и деда своего Федора Трифоновича и бабку-жалелку Дарью свет Ивановну. Никого их уже нет в живых и не будет. Дай им, Господи, и вечный покой и долгую память.

- Диду, ходим тягать волок. Диду, ну ходим тягать волок. Вы ж казалы, Диду.

Пацаны-босяки обступают моего деда, берут в кольцо и ноют. Так ныть и канючить умеют разве только на южных где-нибудь землях, я думаю. Это нытье не желание даже добиться чего-либо конкретного, а скорее дань уважения что ли, не осознанное, а привитое с рождения подтверждение лишний раз необходимости и незаменимости человека старшего, старого.

- Ну, Диду, ну ходим. Вы ж казалы...

И Дед снисходил до нас, миловал и жаловал, хотя, по чести сказать, очень еще не известно, кто кому был тогда нужнее. И тут же, сразу, о великий воспитатель:

- А воды вси домой попрыносылы?

- Вси, Диду, вси...

- А що батьки казалы, всэ пороблэно?

- Пороблэно, Диду, пороблэно....

- Ну тоди вжэ...

Дед копается в сарайке долго и основательно. Важно достает, извлекает, являет его миру - волок, волочок метров на семь-десять, но ведь с мотней же, настоящий. Мы на пределе. За особые, одному ему известные заслуги была и награда особая - Дед разрешал этот волок перебрать, растянуть его по двору или на улице возле двора, и тайком, чтобы, не дай Бог, инспектор не увидел - так мы тогда жили, выбрать сухую уже траву, куширь какой, отмять муляку, где осталась, на грузах. И вот уже, вроде, все готово. Дед наставляет и инспектирует свою армию:

- Нэ голдить же по сэлу...

- Ни, Диду, ни....

- Хлиб узялы?...

- У торбах, у торбах....

- Силь?...

- Узялы, узялы...

- Моркву?...

- Еэ, еэ...

- Ще шо?...

- Всэ еэ..

- Ну, тоди ходим... Гэй!

- Диду, Диду! А казан же ж дэ?

- Тю на вас, хлопци... Забув!..

Все-то он помнил, этот умный, добрый и очень жесткий по жизни человек. Он и нас, малят, не баловал, а учил и готовил к жизни, к такой, какую прожил сам и какую знал, право же, лучше многих.

- Диду, а ходимтэ на плэса...

- Ни, Дидичку, там глыбоко. Я було втопывся, и вин втопыться...

- На тырло пидэм, хлопци, на тырлычко... Там и милэнько, и окунець въется, и шчучка може якась.... и ракы...

- А ще черепашкы...

- Черепашкы!.. Ха, тильки ногы ризать...

Почему-то обычную ракушку-перловицу, правда, большую, в ладонь взрослого мужика, называли у нас черепашками. И на их битых панцырях-створках, действительно, глубоко и больно резали ноги. А тырло наше было сразу за селом, в конце улицы. Там тырловали, давали отдохнуть и полежать, частный скот поили водой в реке. Хозяйки приходили сюда за обедешной дойкой и вели за собой детей, что еще моложе нас, с большими обливными кружками и куском хлеба, тут же, в свою очередь, на траве кормили пастухов. За много лет коровушки на мелком месте вытоптали ил, муляку, до самого песка, и вся мелкая ребетня ходила сюда и купаться и рыбачить ко всеобщему, кстати, удовольствию. Между стоящими по грудь в воде коровами можно было с успехом делать и то и другое. Всем было место. Дед Заиченко - его хата стояла первая от воды - старый-престарый, с белой огромной бородой, в белой же до колен рубахе, по темному времени тоже приходил сюда и, отдыхая от дневного зноя, садился на свою скамеечку прямо в воду и фыркал. И было страшно...

- Митька, Митька, валы кляч долу, валы його, бисова дытына! Валы його в сторону, хай тоби грэць!

Дедов подзатыльник пудовой ладонью, жесткой от работы как подошва сапога, сразу ставил все по своим местам. Завалить кляч, значит, древко, к которому привязано крыло волочка, - поставить в такое положение, чтобы нижние шнуры с грузами сходились к середине, а верхние с поплавками - расходились пошире, и рыба тогда заходит в мотню, в гузырь. Дедова оплеуха рождает в компании - о детская жесточь беспредельная! - буйный востор

- Диду, Диду, а дастэ нам москалыка пощипать?...

- Хай повые...

Я для них диковина, наверное, зверек что ли. Такой же, вроде, как и они, и не такой. С большими коленками и тонкими ногами, не загорелый как они, стриженый не наголо, а с чубчиком - москаль, одним словом. И как долго приходилось потом доказывать всему, казалось, миру и кулаками и слезами, пока на вопрос: "Цэ чий?", последовал наконец ответ: "Цэ свий".

Видишь, читатель, помнишь?

Ну да вот и рыбалка вся. И знаменитая кирзовая сумка - о сколько она повидала на своем веку - полна рыбьей мелочи. Уже каждому дано задание, и каждый знает, что ему делать.

- Диду, а кизяка богато сбырать, чи можэ раки дома зварытэ?...

- Сбырайтэ, хлопци, сбырайтэ...

Кизяк - это сухая коровья лепешка, лучшего топлива для костра в степи не найти. Уже и очажок вырыт в земле особым образом, уже и речковая вода, где только недавно была скотина, кипит в казане

- Эх , босякы ж вы мои, босякы. И жизнь ваша босяцькая, и йижа ваша, тэж самэ, босяцькая...

Вечереет, солнце, красное на завтрашний ветер, буквально валится на горизонт. Конечно же, чисто вымытые и вычищенные дед кладет в кипящий казан ботву моркови и зелень, петрушку всякую, что есть, ждет пока прокипит, веточкой-рогулькой выкинет прочь на траву: "Цэ, каже, вжэ пив юшкы". Потом прямо с руки ножом крупно режет пополам картошку, морковь, лук, чеснок головками, и опять покипит, почти до готовности. А вокруг уже почти темно, и звезды уже заметны, правда, пока самые первые, и Шлях, вечный чумацкий щлях, показал свое начало. И село как будто стало далеко, и мир, наш мир, стал маленьким, как костерок на выгоне, с казаном посередине, и мы, пацаны, вокруг казана. И стало холодно... Видишь ли ты все это, мой читатель, чувствуешь ли?

Дед тем временем берет спелые зонтики укропа - "бэз кропу юшкы нэ будэ"- и укладывает их черешками вверх, делая как бы покрывало что ли над бульоном, виноват - над юшкой, и потом на это покрывало сверху выкладывает почти весь чищеный улов, кроме раков, пожалуй, солит, конечно. А бывало, что уж тут греха таить, и колхозный петушок из ближайшего птичника тоже попадал к нам в казан.

- О цэ вам, босяки, и босяцька уха...

Едим прямо из казана, теряя драгоценные капли и обжигаясь. А Дед, хлебнув разок-другой, начинает рассказ про жизнь. Про войну, про плен, про побег и про новый плен, теперь уже у своих, про то, когда надо и не надо держать язык за зубами. Про Сталина: "Вин, рокло, дуже строгый чоловик був. Ну да батько тэж дитэй порэ, а як же ж...".

Уже темно совсем. Товарки, подоив своих Пеструх и Март, кличут из темени кто Васыля, кто Мыколку, едва ли не в первый раз за долгий день работы на жаре вспомнив об их существовании. "Трифонович, мий у тэбэ?" - кричала с задней межи огорода Понкратьевна. "Уси туточкы", - отзывался Дед и почему-то хмыкал, довольный, себе под нос. "Геля, геля, геля", - как ватажку гусей гнал нас впереди себя Дед. А утром посылал меня прибраться на берегу, вымыть брошенный в речке на ночь казан и доставить его домой, и доложить почти по-военному. А ближе к полудню или сразу после него начиналось всегдашнее:

- Диду, а Диду, ходимтэ волок тягать...

* * *

А ты говоришь "уха", мой читатель. Видишь, как наверчено? Куда там твоя уха круче!

Хотя почему бы и нет? Чем такой рецепт тебе не по душе, кроме, разве что, длинно. Ну, да какой есть, тот такой и ест.

И сама-то уха, право слово, не продукт кулинарной переработки того или другого состава продуктов. Это, мне кажется, состояние души, что ли, стиль или, сказать, способ жизни. Скорее, метод общения. Когда все вместе, когда из одного казана. Это и ты и я , как выходит, в одном кипятке, в одном казане, и стопка водки под крышку.

Прости, дорогой мой читатель, может и грустно, может и скверно. Видать, погода вчера была плохой, рыбалка не задалась, не клевало... А тут еще и ты со своей ухой...

Вот такая у нас, брат ты мой, УХА и выходит.

Здоровья тебе и долгой, доброй памяти на долгие годы.
Твой Митюшка из Балашихи